Предстояла трудная и длительная работа

Мне, редактору «Правды» по науке, было поручено возглавить группу журналистов из центральных газет, которым разрешено побывать в зоне аварии. В основном это молодые газетчики, боевые и, к сожалению, не представляющие, насколько опасна та самая радиация, которую «нельзя пощупать, почувствовать, увидеть».

В Киеве к нашей группе присоединился Михаил Семёнович Одинец. Фронтовик, опытный правдист, самоотверженный и бесстрашный человек.

Втроем — плюс фотокорреспондент «Правды» Альберт Назаренко — мы первыми отправляемся в Чернобыль.

Первое, что увидели, — опустевший город. И, наверное, в эту самую минуту поняли, насколько трудная и длительная предстоит работа.

В райкоме партии Чернобыля расположилась правительственная комиссия. На дверях приколотые кнопками, написанные от руки записки: «Академия наук», «Минэнерго», «Инженерная часть», «Минздрав СССР»…

Это штаб по ликвидации аварии. Сюда стекается вся информация.

В коридоре сталкиваюсь с Евгением Павловичем Велиховым. Сразу же беру у него интервью.

— Как вы оцениваете нынешнюю ситуацию?

— К сожалению, пока мы занимаем эшелонированную оборону, — отвечает академик. — Стараемся предусмотреть все возможные варианты. Главная задача — обезопасить людей, поэтому и проведена эвакуация из 30-километровой зоны. Ну а наступление ведём на реактор, работаем не только рядом с ним, но и под ним. Наша задача — полностью нейтрализовать его, «похоронить», как принято у нас говорить. Всё идет организованно, достаточно одного телефонного звонка — и решение принято. Раньше на согласование уходили месяцы, а теперь достаточно ночи, чтобы решить практически любую проблему. Нет ни одного человека, кто отказался бы от работы. Все действуют самоотверженно.

У Велихова усталое лицо. Сегодня он забыл побриться.

— С подобной аварией никто не сталкивался, — говорит он. — И необычность ситуации требует решения проблем, с которыми ни ученые, ни специалисты не имели дела. В общем, авария на станции преподнесла много сюрпризов…

Так началась для нас, правдистов, работа по ликвидации последствий чернобыльской катастрофы.

Для меня она продолжается до нынешнего дня. В канун 25-летиия со дня катастрофы я побывал на Украине и в Белоруссии, где встретился с учеными и специалистами, которые и сегодня, как и четверть века назад, каждый день борются с последствиями аварии. Ведь она, к сожалению, растягивается не на годы, а на века.

Моя новая книга «Страсти по Чернобылю», которая вышла на днях, рассказывает об этой гигантской работе.

Топливо под локтем

В том хаосе и неразберихе, а также в полном отсутствии информации понять, что случилось на Чернобыльской АЭС, даже специалистам было невозможно. А именно им надлежало принимать решения и действовать очень быстро, как и положено в аварийных ядерных ситуациях.

Пострадавших быстро доставили в Москву, в клинику № 6. Разгрузили всех быстро — палаты уже были приготовлены. А что делать с транспортом, с одеждой — ведь ясно, что они заражены. Автобусы, машины «скорой помощи» и реанимобили, которые везли облученных из аэропорта, направили в Отделение исследовательских реакторов и реакторных технологий Института атомной энергии, который, к счастью, был неподалеку.

Впрочем, а куда же еще? Иных мест в Москве, где можно провести дезактивацию транспорта, не было. Итак, все инструкции уже нарушены: зараженные машины мчались по улицам Москвы, что было в нормальных условиях совершенно недопустимо.

В этом отделении института шла работа с высокоактивными материалами, исследовались и облученный графит, и твэлы, да и наибольшее количество отходов накапливалось здесь. В общем, тут собраны как раз те профессионалы, которые знали, что делать и с транспортом, и с одеждой, в которой были доставлены пострадавшие.

С Чернобыльской АЭС физики были хорошо знакомы. Более того, почти пять лет они регулярно выезжали на станцию, так как пытались разобраться с техническими неполадками на 1-м энергоблоке.

Еще в 1982 году в активной зоне реактора начали разрываться технологические каналы. Причина разрушения их была непонятна, но аварии случались регулярно. Исследования велись днем и ночью, потому что энергоблок был остановлен и энергии не хватало. Ученые дольно скоро выяснили, что разрушались стенки из циркония, так как «изобретатели» на заводе, где изготовлялись трубки, внесли ряд «новшеств». Да, производительность увеличилась, но надежность каналов упала. Трубки разрывались, графитовая кладка активной зоны начала разрушаться… Когда министр Е.П. Славский узнал о случившемся, он немедленно издал приказ, в котором еще раз напоминалось, что «на предприятиях атомной промышленности всякая рационализация и изобретательство категорически запрещены!» Они в обязательном порядке должны согласовываться с научными учреждениями…

В общем, усилиями ученых Института атомной энергии и работниками АЭС неполадки на 1-м энергоблоке были устранены — дефекты никак не проявлялись. И тут информация об аварии! Поначалу «курчатовцы» даже подумали, что она случилась на 1-м блоке.

Однако сомнения развеялись сразу же, как только машины и автобусы оказались на санитарной площадке отделения, чтобы пройти дезактивацию.

И тут впервые специалисты начали понимать, насколько велики масштабы катастрофы — мазок с подлокотника, взятый в автобусе, показал, что в нем есть частички ядерного топлива…

У профессионалов создалось впечатление, будто они работают в «горячей камере». Но на этот раз источники излучений находились везде: в автобусах, ботинках, белье — во всём, к чему прикасались пострадавшие.

Обувь, которую доставили из 6-й клиники, фонила так, словно она побывала внутри работающего реактора — столько излучали образцы, которые поступали в «горячую лабораторию» раньше.

Всю одежду, все личные вещи пришлось помещать в специальные контейнеры и отправлять на захоронение.

Ничего подобного раньше не случалось, и теперь уже все сотрудники Института атомной энергии («внутренняя информация» сработала моментально!) понимали, что ближайшие месяцы и даже годы их работа и судьба будут связаны с Чернобылем.

Официальное сообщение правительства об аварии появилось лишь 30 апреля.

Несколько слов о реакторе

Почему он взорвался?

Этот вопрос мучил физиков с первой минуты катастрофы.

Ответа не было…

Первый энергоблок с  РБМК (реактор большой мощности канальный) был выведен на мощность в 1973 году под Ленинградом. Это уран-графитовый реактор канального типа. Замедлитель — графит, теплоноситель — обычная вода.

Считалось, что РБМК по конструкции намного проще, чем остальные типы реакторов. Перегружать топливо на нем можно было без остановок, мощности можно увеличивать в несколько раз, используя всё те же элементы конструкции. Так как у реактора не имелось корпуса, то его легко было транспортировать по железной дороге. И, наконец, промышленность хорошо освоила производство такого типа реакторов, так как он был аналогичен тем, что работали в Челябинске-40, где получался оружейный плутоний.

Академик Анатолий Петрович Александров, директор Института атомной энергии, а затем и президент Академии наук СССР, был активным сторонником именно этого типа реакторов. Это было связано не только с тем, что он являлся научным руководителем и одним из создателей РБМК, но и, по его мнению, реактор был абсолютно надежным. Крылатая фраза о том, что «такой реактор можно смело ставить на Красной площади», принадлежит именно Александрову.

Вскоре после пуска первого промышленного реактора в Челябинске-40 (комбинат «Маяк») и взрыва первой атомной бомбы Игорь Васильевич Курчатов именно Александрову передал научное руководство пуском и работой новых «Иванов». Это были промышленные реакторы, где нарабатывался плутоний. Александров был уверен в их надежности — крупных аварий не случалось.

Анатолий Петрович не сомневался в надежности РБМК, а потому долго не мог поверить, что в Чернобыле произошла столь масштабная авария…

Из официальных документов: «Перед остановкой на планово-предупредительный ремонт (ППР) блока станции предполагалось проверить способность вращающегося по инерции турбогенератора (№8) вырабатывать электроэнергию для обеспечения потребностей станции в аварийных условиях до включения резервных дизельных генераторов. Подобные испытания проводились и раньше и заканчивались благополучно. В стремлении провести эксперимент персонал станции допустил ряд нарушений правил техники безопасности: отключение системы аварийного охлаждения реактора; блокировку защиты реактора по сигналу остановки турбогенераторов; блокировку защиты реактора по уровню воды и давлению пара в барабане-сепараторе. В процессе подготовки к испытаниям реактор «провалился в йодную яму» — его мощность упала до 30 МВт (тепл.) К 1 ч. 00 мин. 26.04.86 мощность удалось стабилизировать на уровне 200 МВт (тепл.) путем существенного уменьшения оперативного запаса реактивности до величины 6—8 эквивалентных стержней регулирования вместо регламентного уровня — 30 стержней. В 1 ч. 03 мин. дополнительно к шести работавшим ГЦП были подключены еще по одному насосу в каждой петле. В результате суммарный расход теплоносителя превысил регламентное значение, характерное для стационарной работы реактора. Как следствие перечисленных мероприятий, реактор попал в неустойчиво предварительное состояние…»

Однако испытания все-таки начались. Мощность реактора возрастала…

В 1 час 23 минуты 40 секунд, почувствовав опасность, начальник смены нажал кнопку, по сигналу которой в активную зону вводились все регулирующие стержни аварийной защиты. Однако было уже поздно — в 1 час 24 минуты реактор взорвался.

«Согласно математической модели, разработанной в ИАЭ им. И.В. Курчатова, «первый пик» мощности достиг 10-кратного превышения номинальной мощности в течение 4 секунд. Выделение энергии сдвинуло 1000-тонную защитную крышку реактора и привело к тому, что были срезаны все каналы охлаждения по обеим сторонам активной зоны реактора. Через 2—3 секунды произошел второй взрыв, и горячие куски реактора были выброшены из разрушенного здания. Разрушение реактора обеспечило доступ воздуха, который соответственно привел к горению графита».

Всего семь секунд прошло от нажатия кнопки аварийной защиты до глобальных разрушений. В истории человеческой цивилизации это была, пожалуй, самая стремительная техногенная катастрофа.

«На лезвии атомного меча»

Каждый из нас может написать книгу о себе. Получится пухлый том или тоненькая брошюра, особого значения не имеет — важно другое: станет ли она нужной и интересной для тех, кто никогда с тобой не встречался, и узнают ли из нее что-то новое те, с кем ты прожил многие годы. И вдруг оказывается, что «книга о тебе» — это одна из вершин искусства, потому что не каждому дано возвышаться над равниной человечества.

У Ангелины Константиновны Гуськовой такое право исключительности есть: она ведь единственная на этой планете, кто бросил вызов «лучёвке» и победил ее!

Проникнуть в мир, где живет и работает профессор Гуськова, необычайно трудно, потому что мы всегда стараемся поменьше касаться тех граней жизни, которые нам непонятны, недоступны и таинственны для нас. Ангелина Константиновна убеждена, что вокруг Атомного проекта слишком много мифов и легенд, а правда скрыта не только секретностью, но и невежеством людей, в том числе и тех, кто представляется общественности специалистом.

Мы знакомы много лет, случалось, что в разнообразных дискуссиях занимали разные позиции, но цель всегда была общая — познать Истину в том мире, что называется «Атомная отрасль России». А потому беседа наша шла, на мой взгляд, с предельной откровенностью. Впрочем, профессор Гуськова иначе и не может — такой уж характер…

— Как вы узнали о Чернобыле?

— Телефон всегда стоит возле постели. Привычка и необходимость. Мне позвонили из медсанчасти станции. Говорят, что странная история. На станции пожар, слышны какие-то взрывы, а больные — с реакцией, очень похожей на облучение. Вдруг связь забивается, слышно плохо.

— И когда это было?

— Через час после взрыва, то есть в половине третьего ночи. Наверное, я первой в Москве узнала о случившемся. Я сразу же позвонила дежурному в 3-е управление Минздрава, сказала, что мне нужна хорошая связь с Чернобыльской АЭС, и попросила прислать машину. Вскоре я уже была в управлении. Оттуда связь была получше. Получила сведения о пострадавших. Число их увеличивалось. Рвота, краснота на теле, слабость, у одного пациента понос, то есть типичные признаки острой лучевой болезни. Однако меня пытаются убедить, что горит пластик и люди отравляются. Поступают новые сообщения, что в медсанчасти число пострадавших увеличивается: уже сто двадцать человек. Я им говорю: «Ясно, что это не химия, а лучевое поражение. Будем принимать всех…» Еду в клинику. Вызываю аварийную бригаду, чтобы отправить ее в Припять. К их возвращению клиника должна быть готова к приему больных. В пять утра бригада была у меня вся в сборе и… пришлось ждать до двух часов дня!

— Почему?

— «Наверху» сомневались в необходимости их вылета в Припять! Только в два часа дня дали самолет. Аварийная бригада могла быть в Чернобыле на восемь часов раньше! На месте становится ясно, что имеем дело с радиационной аварией. Сначала в Москву отправляются самые тяжелые. Клиника начинает получать больных через сутки, на следующее утро. К этому времени больница была уже в основном освобождена. Как и предусматривалось для таких случаев, были назначены начальниками отделений наши сотрудники — клиника полностью перешла на новый режим работы.

— Значит, больница №6 оправдала своё предназначение?

— В общем, да. Правда, мы не были готовы к такому потоку больных, но довольно оперативно решали все проблемы. Считаю, это наше счастье, что было тепло — больные были раздеты. Одежду с них снимали там, перед отлетом, а второй раз мы раздели их уже в клинике. Помыли всех, отобрали грязные инструменты, книги, разные вещи — всё было заражено. Самых тяжелых больных разместили на верхнем этаже. Ниже — тех, кто пострадал поменьше. Вместо обычных двадцати больных в палате, вдвое меньше. Сделали больше отдельных палат. Самых тяжелых больных разместили в асептическом блоке. И началась лечебная работа.

Только факты. «В Москву двумя самолетами были доставлены 207 человек, в том числе 115 с первоначальным диагнозом острой лучевой болезни (ОЛБ), подтвержденным впоследствии у 104. В Киев с подозрением на ОЛБ поступили около 100 человек (диагноз был верифицирован у 30). Позднее клиника Института биофизики (ИБФ) приняла еще 148 человек из числа первых участников, вызванных для расследования причин и минимизации последствий аварии. Затем клиника продолжала лечение и обследование в стационаре ежегодно около 100 больных ОЛБ (повторно). Амбулаторные консультации проведены в 1986 г. 800 пациентам, дозиметрические исследования на спектральное излучение тела человека, определяющее наличие гамма-излучающих нуклидов, — 1200. Всего за 4 года число обследованных составило соответственно 1119 и 3590. Эту огромную нагрузку несли небольшой коллектив клиники и руководители физико-гигиенических подразделений ИБФ (директор — Л.А. Ильин, его заместитель — К.И. Гордеев, зав. клиникой — А.К. Гуськова)».

— Знаю, что вокруг этих цифр до сих пор идут споры…

— Среди специалистов — нет. Позже мы работали вместе, сообща. Это сейчас, к сожалению, находятся люди, которые перекраивают прошлое. Но есть реальность, жестокая реальность, и она в памяти до мельчайших подробностей. Умерли 27 человек. Выжили 10 из тех, которых мы считали безнадежными. В том числе двое — очень тяжелых! — которым мы вводили костный мозг. Некоторое время они жили с пересаженным костным мозгом, потом его отторгли и восстановили собственное кроветворение. После пересадки костного мозга выжили эти двое…

— А сколько было пересадок?

— Тринадцать.

— Доктор Гейл считал, что это единственный способ спасать таких больных!

— Он ошибался.

— Как он попал к вам?

— Приезду Хаммера я была рада. Его лечащим врачом был Гейл. Он сопровождал Хаммера, который изъявил желание нам помочь. Сам он прекрасно понимал, что мало знает в нашей области — многое он увидел впервые. Учился он очень тщательно, задавал кучу вопросов, вникал в разные проблемы. У него в бригаде были прекрасные специалисты, которые очень помогли нам. Ну а сам Гейл явно им уступал, но это не помешало ему вдруг стать «глашатаем Чернобыля», он позволял себе высказывания, далеко выходящие за пределы его компетентности.

— Я несколько раз — в Москве, Киеве и Лос-Анджелесе, где встречался с ним, — говорил, что очень опасно высказываться по поводу возникновения рака у чернобыльцев: мол, многие подумают, что его прогнозы относятся именно к ним! Это опасно из-за психологии…

— Ошибок у него много, но он стремился быть на первых полосах газет у нас и в Америке. Ему это удавалось делать некоторое время. К сожалению, все больные, которым он делал пересадки костного мозга, погибли. Правда, об этом он не говорил… Но я считаю, что польза от Гейла всё же была. Польза несомненная. Во-первых, он был нашим менеджером перед Хаммером. Он говорил, что нам надо, и всё тут же поступало — и лекарства, и оборудование. И во-вторых, Гейл не боялся ни работать, ни общаться с больными. А ведь люди вели себя по-разному. Мы решили испытать один препарат. Но сначала нужно было ввести его врачам. Это решили испытать на себе Воробьёв и Гейл. Воробьёв тут же захворал, а Гейл работал как проклятый… В поведении Гейла начали проявляться некое самолюбование, исключительность, и тут виновато наше руководство.

— В чем же?

— Оно выделяло его из всех медиков. К примеру, к Горбачёву нужно было приглашать не Гейла, а кого-то из нас, кто обладал реальной информацией, а не иллюзиями.

— Это политика.

— Если она построена на эффектах, на иллюзиях, то это плохая политика!

— Я хорошо отношусь к Роберту Гейлу за его мужественный поступок: он взял своих детей и привез в Киев, когда там была паника. Этот поступок говорит о многом… Кстати, он очень трезво оценивал ситуацию вокруг чернобыльской катастрофы, и он не понимал, почему сразу после аварии не был использован тот препарат, который вы создали еще в шестидесятых годах и который помогает в борьбе с радиацией. Честно говоря, я тоже этого не понимаю!

— Это препарат «Б», защитный препарат, созданный в нашем Институте биофизики. Он вводится человеку перед входом в радиационно-опасную зону.

— Его не было на Чернобыльской АЭС?

— Был.

— Почему же его не применяли?

— Ответов на подобные вопросы нет… Во время аварии было совершено множество ошибок, которые приводили к катастрофическим последствиям. Людей не следовало посылать в опасные зоны. Если бы они сидели в щитовом помещении, им запретили бы выход, были поставлены дозиметрические посты, осуществили бы изоляцию — только эти простые, кстати, предусмотренные планами меры спасли бы многих людей. А руководители АЭС, напротив, посылали людей к 4-му блоку, чтобы они посмотрели, есть ли свечение, в каком положении находится крышка… Эмоции захлестнули разум, и в этих случаях даже препарат «Б» не способен был помочь.

— А потом его применяли?

— Да, когда разбирали крышу — через два месяца после взрыва. Там гамма-поля были мощные. Однако трудно оценивать в этих условиях эффективность препарата — люди находились на крыше короткое время и получали дозы небольшие… К сожалению, в Чернобыле не было доверия к информации о радиации, то есть о той опасности, которой подвергаются люди. К примеру, ликвидаторы боялись идти под дно реактора. Законная тревога: ведь топливо могло просочиться туда. Да и ощущение, что над тобой поврежденный реактор, не очень приятное.

— Я это почувствовал на себе, когда находился там!

— А ведь дозы там были минимальными. Но на входе стоял солдатик, который пропускал десять смен, и он находился как раз в том месте, где дозы были самыми большими!

— Нелепостей в Чернобыле было, конечно же, много. Но ведь было главное ощущение: надо быстрее ликвидировать эту беду!

— Эмоции, конечно, важны и нужны. Но есть еще и трезвый расчет. Один австрийский ученый при обсуждении чернобыльской трагедии в Вене в 1986 году спросил: «Надо ли было нагонять столько людей в Чернобыль? Был ли продуман план ликвидации аварии?» И что можно было тогда ответить на такие вопросы?!

— А сейчас?

— Надо анализировать всё, что делали в Чернобыле. Ясно, к примеру, что много было лишних заходов вертолетчиков на реактор. Они совершили 1200 вылетов, низко опускались над реактором. Один экипаж погиб — вертолет упал в реактор. И такое было. Безусловно, надо было все-таки более жестко регламентировать число привлеченных людей, тщательно контролировать уровни доз. Многие рисковали, на мой взгляд, напрасно. Тот же академик Велихов, который бродил по коридорам, другие ученые. Пожалуй, лишь Акимов, инженер из дежурной смены, попытался разобраться, что же именно произошло. Он пошел осмысленно к поврежденному реактору, и его показания были самыми ценными. К сожалению, он получил огромную дозу, умер одним из первых.

— Могли бы вы подвести какие-то медицинские итоги аварии в Чернобыле? Хотя бы не в целом, а в вашей области?

— В отношении диагноза лучевой болезни и помощи пострадавшим, думаю, всё было очень прилично, на высоком уровне. И мир это оценил, выразив нам благодарность в 1988 году, когда подводились первые итоги ликвидации аварии. Мировые ученые пришли к единодушному выводу, что мы приложили максимум возможных усилий, чтобы помочь людям. Одобрили они и ту предельную дозу, которую мы определили для аварийных работ, — 25 бэр. Споров, признаюсь, по этому поводу было много: ведь у военных было установлено 50 бэр. Что греха таить, мы подстраховались. Нам нужен был трехкратный запас. Так и получилось: были люди, доза которых превышала 75 бэр. К счастью, это были единицы.

— Избежать просчетов ведь невозможно?

— Но многое можно и нужно предусматривать! Авария не может планироваться. Если уж случается, то необходимо принимать ее масштабы и определять реальные меры. Если нужно установить 5 бэр, то их нужно и устанавливать. Если 25, то 25. Главное, не посылать в опасную зону сто человек, если достаточно и десяти. В этом у нас ошибок и недостатков было много… И еще. Обидно, что были люди, которые вводили общественность в заблуждение и пытались делать на Чернобыле политические карьеры.

— Таких я знаю множество!

— И очень часто оскорблялись настоящие профессионалы и решительные люди.

— Кого бы вы назвали в первую очередь?

— Леонида Андреевича Ильина, директора Института биофизики. Он не позволил эвакуировать Киев, и за это ему памятник нужно ставить, а на Украине его чуть ли не «персоной нон грата» сделали, обвинили во всех грехах. На самом деле он спас тысячи жизней, потому что если бы город отправили в эвакуацию, то люди гибли бы в пробках от удушья, от выхлопных газов, наконец, от стресса.

— Я был свидетелем, как два академика Ильин и Израэль заверили руководство Украины, что трагедии с Киевом не случится!

— Они взяли ответственность на себя, а это дорого стоит! К сожалению, у нас не прислушались к выводам Международного чернобыльского проекта, который был осуществлен через пять лет после аварии. Из-за этого сегодня страдают дети и на Украине, и в Белоруссии, и в России. Тогда не было по-настоящему просветительной работы, и за это пришлось расплачиваться. Надо было давать детям сгущенное и сухое молоко, а не свежее. Временно не давать овощи и фрукты. Но матери всё делали наоборот, не подозревая, что наносят вред своему ребенку. Они увеличивали лучевую нагрузку от нуклидов. К сожалению, в обществе не было доверия к специалистам, людей убеждали, что они говорят неправду. На самом деле не мы врали, а те, кто нас обвинял во всех смертных грехах…

Владимир ГУБАРЕВ.

Правда